1

Мой «Як» срывается в штопор. Ревет и воет мотор, проносятся мимо ватные кучи облаков, летит навстречу покрытая кудрявым лесом земля.

- Держись! – бьется в наушниках голос ведущего – Потяни еще немного, они у тебя на хвосте!

Я и сам затылком чувствую, как следом за мной ринулись в пике сразу пять черных «мессеров» с белыми крестами на крыльях. Мимо моей кабины, у самого фонаря проносятся пунктиры трассеров. Вот пулеметная очередь простучала по крылу – машину сильно встряхивает. А земля приближается все быстрее и быстрее, уже можно различить тропинки, бегущие между сосен, копну сена на поляне...

- Выходи, слышишь? – заходится в крике ведущий Вадик. – Выходи сейчас же, ведь врежешься, блин! Я тебе приказываю, понял?!

- Понял, понял, - бурчу в ответ, продолжая удерживать своего «ястребка» в пике.

«Десять, девять, восемь...», - считаю про себя, глядя на стремительно несущиеся на меня верхушки сосен.

- Они отваливают, слышишь, отваливают! Выходи, быстро выходи, козлина безрогий! - уже не кричит, а как-то всхлипывает мой ведущий.

Я и сам чувствую, а, может, слышу, что догонявшие меня «мессеры» отстали, но все так же ритмично, стараясь не сбиваться с ритма, досчитываю до нуля. И – рву штурвал на себя, до отказа выжимаю педаль газа.

Что-то несильно шаркнуло по днищу фюзеляжа – наверное, зацепил верхушку дерева. Взревев каким-то совсем дурным голосом, самолет стремительно взмывает к облакам. Я вижу две черные струи дыма, крест-накрест перечеркнувшие небо – это падают подбитые моим ведущим машины врага. Вот его серебристый «ястребок» с алой звездой на хвосте коршуном кидается еще на одного «черного», пронзая его крупнокалиберной очередью. Третий «мессер» заваливается на крыло и, дымя, начает уходить к горизонту.

- Третий пошел, – удовлетворенно отмечает Вадик. И тут же истошно вопит: - Смотри – справа!!!

Еще один с крестами мчится мне наперерез. Но я закладываю крутейший вираж и выхожу в лобовую. Это прожженый, опытный ас с бубновым тузом на фюзеляже – он ни за что не хочет уступать мне, и кажется, что столкновение уже совсем неизбежно, когда он вдруг круто взмывает, подставив мне черное брюхо своей машины, которое я тут же прошиваю ровной, как из швейной машинки, пулеметной строчкой.

И тут я вижу, как «крестовый», почти прижатый Вадиком к земле, вдруг выворачивается каким-то немыслимым финтом и заходит на него сбоку. «Ястребок» ведущего сразу вспыхивает ярким пламенем и делается похожим на огромную спичку.

- Прыгай! – ору я что было мочи. – Прыгай, говорю, охломон!

А с запада, от солнца, выстраиваясь подковой, на нас идут не менее трех десятков вражеских истребителей. Разворачиваясь им навстречу, я успеваю увидеть белый купол вадькиного парашюта и подумать, что теперь надо отвлечь эту армаду на себя, чтобы не дать им расстрелять моего ведущего в воздухе...

- Куда это вы там прыгаете – надеюсь, не с балкона? – раздается из прихожей голос отца.

Мы с Вадькой прыскаем и кубарем катапультируемся с дивана.

* * *

Я не помню, когда он появился в нашем доме - этот старый горбатый диван. Скорее всего, еще до моего рождения.

Это было довольно громоздкое сооружение синего цвета, состоящее из высокого пружинного матраца с двумя валиками по бокам и высокой спинки, которая крепилась к матрацу двумя досками. Сколько я помню себя на этом диване, пружины всегда выпирали, делая поверхность матраца похожей на спину верблюда. Верблюда я видел в зоопарке в Москве, где жила моя бабушка, и куда отец впервые свозил меня, когда мне не было еще и пяти лет. Москва мне запомнилась шумом улиц, эскалаторами в метро, мороженым «эскимо» и куклами-уродцами на американской выставке в Сокольниках.

Вадик тоже появился на свет раньше меня – на целых два года. А вошел он в мою жизнь при весьма драматичных обстоятельствах.

Первые пять лет своей жизни я провел в брусчатом двухэтажном доме на окраине поселка фанерного комбината. Из нескольких таких поселков и состоял наш маленький деревянный городок, затерянный в западносибирской тайге. Каждый поселок вырос вокруг какого-нибудь предприятия. Были поселки лесокомбината, гидролизного, механического заводов... Наш возник при фанерном комбинате, и потому так и назывался в народе: «Фанерный» или «Фанерка». Все другие предприятия городка были так или иначе связаны с лесной отраслью (даже механический, который изготавливал автоприцепы для перевозки бревен), и городок наш действительно был весь деревянный, включая тротуары.

Дом, в котором мы жили, представлял собой следующее после бараков военной поры поколение советских жилищ. Он считался многоквартирным. Квартир в нем было восемь – по четыре в каждом из двух подъездов. Мы жили на втором этаже, занимая две комнаты в трехкомнатной квартире.

Нашей соседкой была удивительно славная девушка очень маленького роста. Она была «молодым специалистом» - выпускницей лесотехнического института, попавшая в наш городок после окончания учебы «по распределению». Она была очень живой, веселой и доброй. Мы постоянно мерялись с нею – кто быстрее растет? – прислоняясь спина к спине. Я называл ее «тетя Рита Маргарита Константиновна». Маргаритой Константиновной ее и звали, а фамилия ее была Филимонова, и была она землячкой самого Бориса Ельцина. Мне запомнилось, что как-то, когда я не в меру расшумелся, мать шикнула на меня:

- Тише! Тетя Рита по телефону с Буткой разговаривает.

И хотя и она, и сама тетя Рита почему-то говорили БУтка (с ударением на «у»), а не БуткА (с ударением на «а»), как стали говорить и писать потом, но я уже знал, что Бутка – это не какая-нибудь будка или будочка, а деревня в соседнем Талицком районе, откуда тетя Рита родом и где живут ее родители. И где, как оказалось впоследствии, родился первый президент современной России.

В квартире под нами жила небольшая еврейская семья, в которой был мальчик Боря. Квартиру на втором этаже рядом с нашей занимала большая немецкая семья, где был мальчик Коля. Боря, Коля и я были почти ровесниками – нам было от четырех до шести. С этого времени я помню себя.

В том нежном возрасте я еще не знал слова «еврей», хотя уже знал слово «жид», которое у меня и моих сверстников почему-то никак не связывалось со словом «еврей». «Жидом» просто-напросто дразнили того, кто жадничал. Например, Боря Родкевич легко мог обозвать так меня – за то, что не дал ему покататься на своем трехколесном велосипеде, или Колю Редингера – за то, что тот не захотел поделиться с ним вынесенной из дома горбушкой, намазанной маргарином и посыпанной сверху сахарным песком. Для жадных даже дразнилка была: «жид по веревочке бежит, веревка оборвалась, мама заругалась…». Если честно, то я довольно долго именно так и думал, что «жид» - это производное от «жадный». Истинный смысл гадкого слова стал мне известен много позже.

Другое дело – «немец». Мы, сопляки-малолетки, появившиеся на свет в первое десятилетие после Победы, знали, собственно, всего одну «мужскую» игру. Чуть оказавшись на улице числом больше двух, мальчишки самых несостоятельных возрастов немедленно развязывали войну.

«Воевали» всегда «русские» и «немцы». При отсутствии добровольцев роли определял жребий. Или обычная считалка: «На златом крыльце сидели...», «Эники-беники ели вареники…». В результате Коля Редингер мог запросто оказаться «русским», а Боря Родкевич – «немцем».

Больше ни во что, кроме как в войну, мы, собственно, и не играли. Девчонки играли «в дом» и звали нас — обычно на роль «папы». Но играть с девчонками считалось позором. Помню, как меня за это дразнили «бабником» и «бабьим пастухом».

Была, правда, еще одна странноватая забава. Время от времени по грязной дороге, проходившей мимо нашего дома, проезжала телега, на которой стоял большой фанерный ящик, полный нечистот. Рядом шагал золотарь дядя Петя в клеенчатом фартуке и черной повязке на одном глазу. Тяжелой совковой лопатой он вычищал выгребные ямы дощатых сортиров – канализация в поселке появится только через пару лет. Мы, трех-пятилетние сопляки, бежали за телегой с дружным криком:

- Дядя Петя – говновоз! Дядя Петя – говновоз!

Дядя Петя шагал невозмутимо, и лишь когда наши вопли становились чересчур назойливыми, прицокивал, щелкал вожжами и громко, сочно, с выражением бросал одно-единственное слово:

- Пизда!

Мы визжали от восторга...

Позже у дяди Пети появился напарник Вася – здоровенный розовощекий детина с ясными добрыми глазами и всегдашней счастливейшей улыбкой на лице. Только однажды мне довелось еще раз увидеть такие вот абсолютно счастливые лица – лет тридцать спустя, в маленьком туркменском городке, в детском доме-интернате для глубоко слабоумных детей. А тогда... Не знаю почему, но с появлением улыбающегося Васи мы перестали дразнить наших ассенизаторов. Может, потому что просто подросли чуть-чуть?

Родкевичи жили тихо, бедно и аккуратно. У них в квартире всегда было чисто и уютно. На полу – домотканные половички. На мебели – кружевные салфеточки.

Редингеры жили не по-немецки шумно и неряшливо. Родителей Коли я почти не помню, зато помню его бабку Бригитту и ее мужа Карла, колиного деда. Он часто приходил пьяный, скандалил и бил жену, обзывая ее при этом «фашисткой». Ругались они по-русски.

Все три семьи – Родкевичей, Редингеров и наша – были ссыльными. Родкевичей сослали из Москвы до войны. Редингеров - из Поволжья в самом ее начале. Мой отец перед войной оказался в одном из местных лагерей, их много было в округе, а после войны здесь же и остался – статус бессрочного ссыльного не давал ему права уехать к своей матери в Москву. Предыдущая семья от него отказалась. Тут он на склоне лет в третий раз в своей жизни завел новую семью, сойдясь с моей мамой.

Мама была из местных и на двадцать лет моложе отца. Она родилась в год начала конца – 1914-й. Ее отец погиб в Гражданскую - колчаковцы изрубили его шашкакми и бросили в колодец. Сиротами остались семеро. Сначала она была среди первых пионерок, потом активной комсомолкой, а затем и коммунисткой. Ее первый муж погиб в Финскую кампанию, две дочери умерли одна за другой во младенчестве от воспаления легких и дифтерии. Все знали, что мама живет с моим отцом, но молчали, однако когда у нее начал расти живот, то за связь с врагом народа ее исключили из партии и уволили с работы.

Я родился, и мне дали фамилию мамы – Баранов - чтобы я не угодил под статус «сына врага народа». А через три месяца умер Сталин, и жизнь в городке, полном разного репрессированного люда (уголовников тоже), потихоньку и нехотя начала меняться.

Мы жили... Да как все. Топили печку, чтобы согреться и приготовить еду. В любое время года ходили на колонку за водой и в дощатые уборные за огородом. На огороде выращивали картошку и кое-что из овощей.

Родители надеялись поскорее перебраться в новую квартиру – на другом конце поселка строился чудо-дом. Кирпичный, двухэтажный. На 20 квартир. С водопроводом и центральным отоплением. Отцу, как «и-тэ-эр» (инженерно-техническому работнику) давали там отдельную квартиру. Мы даже ездили на стройку, чтобы посмотреть на свою будущее жилище, и ходили там по обломкам кирпича.

Но незадолго до переезда со мной приключилось несчастье.

* * *

Стоял апрель 58-го. Солнце уже пригревало, хотя снег еще и не думал таять. Было довольно холодно – весна в эти урало-сибирские края приходит поздно.

Коля Редингер постучал в нашу дверь и позвал меня на улицу. Я стал собираться, но мама заявила, что никуда меня не пустит – только что оттемпературил. Я заспорил, захныкал. Коля, видя такое развитие событий, потихоньку побрел вниз. Когда внизу хлопнула подъездная дверь, я разревелся.

- Ладно уж, - сдалась мама. – Зови своего Колю к нам. Тут играйте.

Радостный я выскочил на лестничную площадку. Там у перил стоял большой старый сундук, набитый ветхой обувью. Я привычно вскарабкался на него, перегнулся через перила и стал кричать на улицу: «Коля! Коля! Иди к нам!»...

Я вырос за зиму. И не заметил, что перила, которые раньше были мне по грудь, теперь едва достают до живота.

Да, наш дом был весь деревянный. Деревянными были и ступени лестницы. Это спасло мне жизнь, когда я перевалился через перила и упал в лестничный пролет. На глазах у мамы, для которой этот миг растянулся в вечность. Она бежала вниз, чтобы успеть подхватить меня. Для нее этот миг растянулся в вечность.

- Он летит - я бегу, он летит – я бегу, - рассказывала она потом.

У мамы не было крыльев, и она не смогла поймать меня. У меня тоже не было крыльев, и потому я в тот же день оказался в больнице со сложным переломом бедра.

Хирург Фефелова была старым опытным врачом, всю войну прошла в полевых госпиталях, под бомбами и снарядами бойцов чинила. Посмотрев снимок, она увидела: два обломка большой берцовой кости смещены, один наехал на другой – наверное, это произошло, когда я после падения катился вниз по ступеням. По всем правилам необходимо несколько месяцев фиксации на «растяжке».

Посмотрела хирург Фефелова суровым взглядом на круглолицего пацаненка, испуганно стреляющего на нее серыми глазами, и приказала готовить операционную.

Бывшая военврач спасла меня от мучительной «растяжки». Она просто вправила мне закрытый перелом, на ощупь сведя и прижав друг другу половинки сломанной кости. Операция была по-фронтовому короткой – она длилась не более часа.

Выйдя из операционной, хирург неодобрительно бросила моим родителям:

- И где это ваш мальчик так ругаться научился!

Оказывается, под общим наркозом я кричал:

- Тётька, дура, гадина, отпусти мою ногу!

И еще кое-что...

* * *

Полтора месяца провел я в гипсе. Сначала в городской больнице. Потом у нас, в поселковой. Потом дома в своей детской кроватке, которая день ото дня становилась мне всё теснее – с наступлением весны я рос не по дням, а по часам. Отцу даже пришлось изъять из нее несколько реек, чтобы загипсованная нога могла торчать наружу.

Наконец наступил день, когда кроватку вместе со мною воздвигли в кузов грузовика и вкупе с прочим скарбом повезли на новую квартиру. Пока я валялся по больницам, весна разошлась вовсю. Грузовик подпрыгивал на колдобинах (асфальта тогда в поселке еще и близко не было), а надо мной плыло, качаясь, ярко-голубое небо. Сквозь шум мотора пробивались голоса ручьев, воробьев и мальчишек. Я лежал на спине и видел только небо, иногда птиц и ветки тополей, но все же догадывался, что мальчишки гоняют по лужам старые велосипедные колеса без шин – была такая забава: специально изогнутой проволокой гнать перед собой колесо; кто быстрее, и кто дольше не уронит.

Ехали недолго. Меня сняли с грузовика и подняли на второй этаж. В нашу новую квартиру.

Она тогда казалась мне огромной, хотя на самом деле все же была довольно тесной. Правда, потолки были достойной высоты – под три метра, потом такие дома долго не строили. Столовая с окном-эркером и смежная с ней крошечная спальня с балконом. Кухня с печкой-плитой. Теплый туалет. Ванная с водонагревателем – тоже на дровах - который называли то «колонкой», то почему-то «титаном».

Но это все мне предстояло познать позже, а пока я мог только лежать в большой комнате, которую мы решили сделать столовой, и глазеть по сторонам. Кроватка стала мне окончательно мала, но меня никуда не перекладывали: родители боялись, что во сне я могу упасть на пол и повредить так трудно и долго сраставшуюся ногу.

Однако вскоре все изменилось. В один прекрасный майский день у нас в квартире появилась невысокая, но весьма энергичная женщина с резкими уверенными движениями, чем-то напомнившая мне хирурга Фефелову.

- Лидия Васильевна, - представилась она. – Можешь называть меня тетей Лидой.

Тетя Лида принесла с собой бутылку какой-то жидкости («Соляной раствор!» - со значением шепнул мне отец). Она смочила из бутылки мою каменную ногу, после чего достала самые обыкновенные ножницы вскрыла ими гипс, как простую бумагу. Я был поражен. Оболочка ноги, к которой за полтора месяца я привык как к нерушимой твердыне, исчезла в мгновение ока... Я попытался пошевелить ногой, но не смог. Шевелились только пальцы, которыми я мог двигать и раньше – они выглядывали из-под гипса.

- Ничего, разработаем, - подбадривающе сказала тетя Лида. И так решительно начала сгибать мою ногу в колене, что от боли я заорал во всю ивановскую.

- Придется повозиться с тобой, - вздохнула тетя Лида.

Теперь она приходила каждый день и занималась тем, что потихоньку разрабатывала мне ногу, учила ее сгибаться в колене. Процедуры были довольно мучительные, но дело мало-помалу продвигалось. Лидия Васильевна была хирургической сестрой в поселковой поликлинике и жила в нашем доме, в соседнем подъезде.

Однажды тетя Лида пришла не одна. Вместе с ней в комнату вошел насупленный вихрастый парнишка постарше и повыше меня.

- Познакомься, это Вова, - сказала она ему. – Вова, познакомься, это Вадик.

2

Наш звездолет сильно встряхивает. Потом еще и еще раз.

- Внимание, опасность! Астероидная атака. Силовая защита повреждена. Обшивка корабля разрушена на полтора процента, - бесстрастно выговаривает робот-информатор.

- Второй, слышишь? – раздается у меня в ушах голос командира. Вадик сидит рядом со мной за пультом, и мы двое – наедине с Бесконечностью.

Ответить не успеваю. Корабль трясет так, что моя голова колотится о прозрачные стенки скафандра, будто язык колокола.

- Обшивка разрушена на пять процентов, - все так же бесстрастно констатирует металлический голос.

Я нажимаю клавишу на подлокотнике кресла и вызываю на большой экран, расположенный прямо перед нами, внешний лобовой обзор. Корабль пересекает плотный поток астероидов, который несутся слева направо под углом примерно в тридцать градусов.

– Вот влипли, ёлы-палы, а?- вырывается у меня.

- Ничего, вырулим. Пристегни ремни - буду маневрировать, - отвечает Вадик.

- Управление кораблем переведено в режим экстренного ручного маневрирования, - эхом отзывается робот-информатор.

- Без тебя знаю, умник! – бросает ему Вадик.

- Не понял. Повторите запрос, - не унимается Болтун. Так мы про себя называем робота-информатора.

- Вот привязался, трепло, - ворчит Вадик. – Запрос отменен.

Он знает: дотошный Болтун просто так не отстанет.

- Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! – вскрикивает командир, и корабль резко бросает вправо. Совсем рядом, едва не задев наш корпус, проносится огромная каменная глыба. Молодец, отрулил!

- Астероидная атака отражена. Опасность преодолена. Обшивка корабля нуждается в восстановительном ремонте, - тщательно выговаривает слова робот-информатор.

Идти наружу мы вызываемся оба. Вадька пробует воспользоваться правом командира и приказать, но после зловещего «Не буду играть!» соглашается на жребий, точнее, на считалку. Идти выпадает мне.

И вот я покидаю шлюзовой люк корабля. На мне тяжеленный скафандр, способный выдержать огромные перепады давления и температуры. Здесь, в невесомости, двигаться в таком скафандре можно, на Земле – укакаешься.

Я заделываю прорехи в обшивке и аккуратно завариваю швы, не переставая подробно докладывать о своих действиях командиру. Через час возвращаюсь на корабль. И тут начинаются странности – исчезают продукты на кухне, кто-то оставляет какие-то странные рисунки в бортовом журнале, робот-информатор вдруг начинает говорить на неизвестном языке...

У нас зарождается подозрение, что кто-то или что-то проникло внутрь корабля, пока я выходил в открытый космос.

И вот однажды, войдя в пилотскую кабину, мы обнаруживаем в командирском кресле...

- Ой, блин! – вдруг вскрикивает Вадик. – Меня же отец ждет – мы с ним к бабке в Заморозково ехать должны!..

Село Заморозково – на другом, пологом берегу большой реки, на которой стоит наш город. Каждую весну село подтапливает, а то и вовсе заливает. Немного дальше на том же берегу – село Городищи, про которое рассказывают всякие небылицы. Там находится какое-то странное «поселение для туняедцев». Будто бы откуда-то, чуть ли не из самой Москвы, в него привозят тех, кто должен отбывать наказание за «антиобщественный образ жизни». Поговаривают, что народ в поселении веселый, только танцы странные танцует - да что с них взять, с этих стиляг... Слово «стиляга» в то время в наших краях ругательное, пожалуй, похуже даже, чем «вор».

* * *

Мы лежим на разостланном на земле старом одеяле, подставив лица ласковому июньскому солнцу. Вокруг нас среди желтых цветков одуванчика бродят такие же желтые цыплята и что-то клюют в траве. В отличие от меня, Вадик не бездельничает – он выполняет сразу два поручения.

Во-первых, выгуливает этих цыплят, которых выращивает его бабушка. Он вынес в палисад деревянную клетку, открыл ее, и цыплята вышли на прогулку. Далеко разбрестись они не могут – палисад вокруг дома окружен забором, и вокруг растут густые кусты акации. Однако надо время от времени поглядывать по сторонам, чтобы какой-нибудь бойкий цыпленок все же не забрался куда-нибудь, и чтобы к нам не подкралась кошка.

Во-вторых, Вадик выгуливает меня. Я уже передвигаюсь без костылей, но опираюсь на тросточку, которую по заказу отца специально изготовил заводской столяр. Увидев меня с тросточкой, мальчишки во дворе тут же начали дразнить меня «дедулькой». Вадик раздал пару тумаков, но не помогло. После этого я ни за что не хотел выходить гулять, кроме того, родители еще побаивались выпускать меня без присмотра, вот Вадика и снарядили присмотреть за мной, а он объединил меня с цыплятами.

Нежно щекотят кожу лучики нежаркого уральского солнца. Тихо болтают о чем-то цыплята. Иногда налетает ветерок и позвякивает у наших лиц травинками. Неподалеку в палисаднике мерно постукивает молотком безногий сосед. Целыми днями он работает: с помощью специальных металлических форм выбивает из листов разноцветной бумаги цветочки, мастерит из них бумажные бутоны, связывает их в букеты и венки, которые его жена отвозит на кладбище и там продает.

Мы лежим и тихо болтаем. Вадик рассказывает про своих родителей. Его отец, Михаил Васильевич, в войну летал на истребителе, был сбит, приземлился на парашюте, выбирался к своим... Теперь работает на фанерном комбинате конструктором в КБ. Лидия Васильевна – фронтовая медсестра, таскала раненых с поля боя, сама попала под огонь фашистского пулемета – очередь прошила ей спину...

Я слушаю и самым недостойным образом завидую. Мне-то похвастаться нечем. Ни отец, ни мать у меня не воевали. Дома на этажерке стоит фронтовая фотография двух старших сыновей моего отца от его первого брака. Сфотографировались где-то в блиндаже на фоне наспех натянутой простыни. На одном погоны старшего лейтенанта, на другом – капитана. Отец говорит, что они оба воевали в разведке, ходили в тыл к фашистам... Но когда я однажды попытался при старших ребятах похвастать братьями-фронтовиками, меня тут же подняли на смех – решили, что вру. И в самом деле: старший брат был старше меня больше чем на 30 лет. Поверить в такое мальчишки конечно же не могли, а я был слишком мал, чтобы понять, почему же мне не верят.

Как-то раз какой-то мальчишка у нас во дворе громко спросил меня при всех:

- Слышь, Баран, а правда, что твой отец шпионом был?

Все замолчали и уставились на меня. Я проглотил неизвестно откуда взявшуюся слезу и молча заехал пацану в нос... Нас разняли.

Я боялся расказать об этом случае отцу. Сейчас, спустя полвека, могу сказать, почему – я боялся, что тот глупый мальчишка окажется прав. А ведь самое ужасное заключалось в том, что он и был прав, хотя тогда я еще не знал об этом. Мой отец, бывший советский разведчик, в ходе очередной «чистки» в 1939 году действительно был осужден за шпионаж в пользу иностранного государства. Реабилитирован был при жизни, когда я пошел во второй класс. Тогда меня, наконец, переписали на фамилию отца. А первые восемь лет своей жизни я был Барановым – по фамилии матери. Но прозвище «Бяша» так за мной и осталось – до конца школы.

В школьном личном деле старую фамилию, выведенную синими чернилами, просто стерли резинкой и написали поверх более темными, фиолетовыми новую. Будто заново переписали время. Но старая надпись так и осталась видна из-под новой, при желании ее нетрудно прочесть.

Однажды меня очень напугал рассказ отца, подслушанный в деревне, на маминой родине, куда мы как-то ездили всей семьей. Многочисленная родня так и валила в дом тетки. На столе стояла немудреная деревенская снедь, в центре которой - целый таз пирожков с грибами, и огромная бутыль самогона. Пили крепко — как всегда на Урале. Отец захмелел и в какой-то момент его «понесло» - может, задел кто-то неосторожной репликой про «политических» или «шпиёнов». Он разулся и показал всем ноги — пальцы были неестественно подвернуты один под другой, раньше он говорил мне что это «от увлечения модой», мол, слишком узкие ботинки носил по молодости.

Теперь он сообщил притихшей маминой родне, что пальцы на ногах ему переломал следователь, который крутился на них каблуками хромовых сапог. Потом он рассказал, как его три дня держали без воды, еды и сна и непрерывно избивали. Потом следователю принесли бутылку нарзана. Он медленно наливал ее в стакан и медленно на глазах у отца выцеживал... А пустой бутылкой бил его по ключицам...

Меня положили на большую русскую печку, и все думали, что я сплю. Но я не спал и все слышал. Мне было очень жалко отца и очень страшно, но даже плакать почему-то не хотелось. Ни тогда, и никогда после я ни с кем не говорил об услышанном.

Впрочем, удивить кого-то «шпионской статьей» в нашем городе трудно - тут кого только нет. Все знают, к примеру, что вот этот, невысокий, сгорбленный «доходяга» – бывший узник Бухенвальда, отсидевший «за плен». Вот этот, высокий, сутулый – бывший секретарь какого-то ленинградского райкома. А вот этот здоровяк с красной толстой шеей - бывший украинский полицай... И все живут рядом, ходят по одним и тем же улицам и вместе стоят в очередях. А что остается? Отсидели, а ехать уж некуда, или себе дороже домой возвращаться, или не пускают, как отца – вот и сосуществуют бок о бок вчерашние смертельные враги, выброшенные подобно пене на берег мутной волной жизни.

Но Вадику я жутко завидую. При этом он остается для меня непререкаемым авторитетом. Он смелый и сильный, хулиганистые пацаны его побаиваются. Он занимается в секциях спортивной гимнастики и самбо. Дома у него своя комната, в которой всегда образцовый порядок. Под кроватью гантели, на стенке эспандер. Я знаю, что у Вадика очень строгий отец, бывает, Вадику от него достается на орехи, но он все равно очень уважает своего отца и тоже хочет стать военным летчиком.

Подходит цыпленок, стоит, потешно склонив головку набок, у самого лица лежащего Вадика и, недолго думая, тюкает его еще неокрепшим клювиком прямо в нос – видно, принял веснушку за зернышко. От неожиданности Вадька взвывает и свечой взвивается в летнее небо... Мы хохочем до колик в животах.

* * *

Не только Москва строилась. В нашем поселке появился новый дом культуры – нечто совершенно небывалое. То первое в городе трехэтажное здание, выполненное к тому же в стиле сталинского монументализма: мощные гранитные колонны, мраморные лестничные марши, фонтан и два бетонных колосса перед фасадом. Рядом с избами да бараками этот сказочный дворец смотрелся как нечто совершенно нереальное.

Одно литое изваяние изображало рабочего – мощного мужика с огромной странного вида пилой. Все в поселке знали: это никакая не пила, а нож лущильного станка. Таким ножом станок скоблил («лущил») березовые бревна («чураки»), снимая с них тонкий слой древесины («шпон»). Рядом стояла такая же литая рабочая. Пышных, но каких-то квадратных форм пятиметровая тётя как на копье или на древко опиралась на толстую трубу. Надо полагать, фанерную, других на комбинате не производили.

Профессию женщины определить было невозможно – одно слово, фанерщица. Мужик явно был лущильщиком – эта профессия считалась исключительно мужской. За всю историю комбината лишь одна-единственная женщина работала на лущильном станке – тётя Глаша Кучина. Она получила квартиру в том же замечательном новом доме, что и мы. И в том же подъезде, на первом этаже.

Глафира Семеновна овладела этой неженской профессией в годы войны, когда мужчин не хватало. Не только работать, но также пить и материться она умела ничуть не хуже мужиков, даже самых оголтелых. Муж ее выпить и пошуметь тоже любил, но супругу свою уважал и порядком побаивался.

Кучиных много было в нашем районе. Например, дело об убийстве пионера-героя Павлика Морозова из деревни Герасимовка нашего же района вел следователь по фамилии Кучин, а он не был даже родственником Глафиры Семеновны.

Еще у нас было много Корякиных и Вагановых – местные, уральские фамилии.

В доме культуры был буфет, и там продавались газированные напитки: «Лимонад», «Яблочный», «Грушевый», «Дюшес», «Крем-сода»... Отец говорил, что они пахнут мылом. А мне напитки нравились – особенно «Яблочный» и «Крем-сода». Интересно, что я сказал бы, попробовав их теперь? Скорее всего, что они пахнут мылом... В детстве вкусы, запахи – все другое. Все острей, сильней и желанней.

Иногда – обычно в дни выборов или каких-то торжественных собраний – в буфете ДК продавали бочковое пиво. Но это уже была радость не для нас, а для тех, кто постарше.

Мы не были избалованы лакомствам. Например, мороженое в наш поселок привозили пару раз в год. В очередь вставали и стар, и млад. Запомнилось, как в такой вот невообразимо длинной очереди бранились две старушки.

- Вы вот тут вот никогда не стояли, - заявляла одна.

- Скажите на милость! Что, теперь уже и посрать сходить нельзя? – язвительно отвечала другая.

- Перестаньте хулиганить - тут же дети! – строго пристыдил бабушек мой отец. «Хулиганки» ошарашенно замолчали.

Отец не переставал удивлять местное народонаселение какими-то старорежимными штучками — давало знать о себе прежнее дипломатическое прошлое. Например, копал картошку на огороде в синих матерчатых перчатках, что служило безотказным поводом для издевательств соседок.

Продавщица мороженого в некогда белом халате обычной столовой ложкой доставала сладкую холодную массу из большой алюминиевой фляги, погруженной в деревянную бочку с «сухим льдом». Масса помещалась в вафельный стаканчик и взвешивалось на весах. Лишнее убиралось, недостающее (что было значительно реже) добавлялось. Больше двух порций брать было бесполезно – мороженое привозили только летом, а холодильников тогда еще ни у кого в поселке не было. И за этими двумя стаканчиками взрослые и дети выстаивали в очереди часами.

Точно так же часами стояли за арбузами, как правило, недозрелыми – их тоже привозили один-два раза в год, уже по осени.

Как-то в старшей группе детского сада мы с каким-то мальчишкой размечтались над картинкой, которую сами же вместе и рисовали.

- А вот тут – видишь? – это вагон, - пыхтя, комментировал он творимый им рисунок. – И в нем самые богатые едут... Вот тут мужик пристроился, жрёт – видишь?

- А что он жрёт? -

- Хлеб с маслом.

- Нет, мороженое!

- Да не-е-е... знаешь, что?

- Что?

- Знаешь, что?..

- Да что???

- Сыр, вот что!

- У-у-у-у-у!!!...

Общий стон вырвался у толпы болельщиков, незаметно собравшейся вокруг нас.

Должен также уточнить: когда мой собеседник сказал «сыр», то он имел в виду нее пармезан, не рокфор и не маасдам, и даже не голландский, российский или пошехонский, а – обычный плавленый сырок «Дружба» за рубль двадцать. Такие сырки лишь время от времени появлялись в местном продмаге, и считались деликатесом.

Ды, мы мечтали «о доблестях, о подвигах, о славе». Но мы мечтали и о вкусной еде. И в очередях приходилось стоять не только за мороженым и арбузами, но и за хлебом, а над прилавком висело объявление «Отпускаем по две буханки в одни руки». Хотя сказать, что у нас было голодное детство, наверное, все же было бы преувеличением.

* * *

В казавшийся нам огромным зрительный зал нового дома культуры (конечно же, получившего имя Ленина!) мы ходили в кино. Детский билет на дневной сеанс тогда стоил рубль, потом, после реформы – десять копеек. Детские фильмы привозили редко, но мы больше любили «взрослое» кино - когда на афише не было зловредной приписки «Детям до 16 лет вход воспрещен». Позже она сменилась на более нейтральную, но не менее категоричную: «Кроме детей до 16 лет». Мы знали: в таких фильмах артисты целуются. И не понимали, почему нам из-за этого не разрешают эти фильмы смотреть. Многие из нас, особенно те, кто жили в бараках, и не такое видали и, благодаря их рассказам, большинство с самых сопливых лет не питало иллюзий относительно аистов и капусты. Впрочем, я-то как раз, кажется, был исключением, меня только в четвертом одноклассники просветили...

Фонтан у входа в ДК был, пожалуй, самым публичным местом «на Фанерке». У нас, мелюзги. Потому что у взрослых таким местом была площадка перед продмагом, где время от времени отпускалось красное в розлив. А мы собирались у фонтана – обычно перед дневным сеансом. Тут назначались встречи, выяснялись отношения (не всегда только лишь на кулаках, бывало, и с финками, а то и с охотничьими ружьями), сколачивались и распадались компании, возникали (и тоже распадались) влюбленные парочки...

Фильмы попадали в наш ДК после того, как их крутили в ДК лесокомбината – на другом конце города. После нас коробки с пленкой отправлялись в соседний поселок механического завода – «на механку», в заводской клуб. Тот, кто по какой-то причине пропускал фильм в нашем ДК, всегда мог успеть посмотреть его в старом одноэтажном бараке, каким являлся клуб «механки». Это было не опасно – «фанерка» с «механкой» всегда дружили и вместе дрались с «городскими» и «пристанскими».

Первое кино, которые я помню, называлось «Огненные версты». Это был цветной фильм про то, как группа каких-то людей – ну, там красноармеец, матрос, старичок в пенсне, девушка в красной косынке и еще кто-то - добиралась из пункта «А» в пункт «Б» по охваченной Гражданской войной земле. Ехали они на тачанке с пулеметом, и в пути у них было много всяких приключений – во всяком случае, стрельбы, взрывов, скачущих лошадей хватало.

Для нас, пацанов, все фильмы делились на две большие группы: «про войну» и «про любовь». Много позже, оказавшись на студенческой «картошке» в глухом уральском селе под Красноуфимском, я увидел на афише у местного клуба приписку: «Про войну». Через пару дней шел уже другой фильм, и приписка была другая: «Про любовь». Выходит, наша незрелая классификация была довольно типична и точна.

Беляки-каппелевцы шли в «психическую атаку», у Анки заедало пулемет, а из-за сарая-дровяника уже скакал Чапай в пальтишке, застегнутом наподобие бурки... Белорусские партизаны пускали под откос очередной фашистский поезд, и спрятавшись за поленницей, расстреливали из деревянных автоматов мечущихся «гитлеровцев»... Бесстрашный советский разведчик врывался прямо в кабинет самого главного немецкого генерала и тут же, в песочнице брал его в плен... И Чапай, и Константин Заслонов, и Николай Кузнецов не только неизменно выходили победителями, но и всегда оставались живы – не то, что в кино.

Посмотрев очередной фильм, мы всем двором играли в него. В основном, конечно, использовались сюжетные коллизии из фильмов «про войну». Ну, а все, что было «про любовь» подлежало немедленному и безжалостному осмеянию. Стоило влюбленной паре на экране приблизиться друг к другу, как весь пристойный зал дома культуры оглашался непристойными гоготом и свистом...

Однако та игра, что в то время родилась у нас с Вадиком, не шла с нашими дворовыми играми ни в какое сравнение. Это была не просто игра – это была наша и только наша Игра.

* * *

Когда нога окончательно срослась, и я научился ходить без костылей и без тросточки, меня, наконец, отдали в детский сад – мама заявила, что не может и не хочет больше сидеть дома, а хочет пойти работать. Ее взяли на фанерный комбинат в бухгалтерию кассиром.

Когда мама дома обсуждала эту проблему с нашей соседкой, то пожилая женщина все время повторяла слово «детсад». Когда она ушла, я спросил маму:

- А можно я пойду